Он – один из самых цитируемых российских физиков. Он долго и успешно работал в Германии, а потом вернулся, чтобы участвовать в возрождении Института теоретической и экспериментальной физики. 15 лет спустя был уволен из ИТЭФ за критику администрации и выступления против малой компетентности администрации и бюрократизации науки. Он – сооснователь сообщества «Диссернет», борющегося со списанными диссертациями, написал программу машинного выявления плагиата. Наблюдения за жульничеством и фальсификациями он называет "занимательным человековедением" и не устает удивляться, почему так много списанных диссертаций у директоров московских школ. На вопросы главного редактора портала "Православие и мир" Анны Даниловой отвечает профессор Андрей Ростовцев.

Андрей Африканович Ростовцев – российский физик, доктор физико-математических наук, профессор, общественный деятель. Закончил МИФИ. Сотрудник лаборатории в № 5 «Квантовая физика и информация» Институте проблем передачи информации им. А. А. Харкевича РАН.

– Если говорить о научных достижениях последних лет, что более всего вас радует и есть ли какие-то разочарования? Вот оказывается, доказали теорему Ферма – помню еще со школы, что она считалась недоказуемой. А вот сколько поколений онкологов бьются с раком – и сколько уже самих онкологов от него умерло... А в вашей области – в физике элементарных частиц – что происходит?

– В нашей области относительно недавно – пару лет назад – был экспериментально обнаружен бозон Хиггса, который искали до этого около сорока лет.

– А можно объяснить простыми словами: что это?

– Это такая частица. У элементарных частиц есть массы, но мир выглядел бы ужасно, если бы эти массы были у них изначально. В рамках самосогласованной модели строения мира масса всех элементарных кирпичиков, из которых, как мы понимаем, он построен (электронов, легких кварков и более тяжелых частиц), является приобретенной.

Как это может происходить? Предположим, что массовыми частицы становятся, когда продвигаются сквозь какое-то поле. Можно провести аналогию с лыжником: если он едет по склону и у него лыжи проваливаются под снег, ему становится тяжело двигаться, – то есть, взаимодействуя со снегом, он замедляется. Так же можно сказать, что частица приобрела массу, двигаясь сквозь какое-то поле, взаимодействуя с этим полем, с этим «снегом». За любое поле у нас отвечают частицы.

Собственно, сам Хиггс просто описал этот механизм и послал статью в журнал, – а журнал ему ее вернул, написав, что им нужна во всём этом какая-то составляющая, которую можно было бы экспериментально проверить. И он добавил к этой статье маленький абзац, на десяток строк: что раз есть поле, значит, у него есть квант поля, и это такая частица – бозон.

После этого журнал опубликовал статью, и экспериментаторы начали поиск этого бозона, который придает всем частицам массу. Но проблема состояла в том, что никто не мог предсказать заранее, сколько нужно затратить энергии, чтобы его родить, – оказалось, что он достаточно тяжелый, и родить его получилось только на Большом адронном коллайдере. А могло бы оказаться, что и на нём это невозможно.

– Нобелевская премия по физике в этом году была присуждена за открытие нейтринных осцилляций. Что это такое и какое это имеет отношение к реальной жизни?

– Прежде всего, зачем нужны сами нейтрино, в мире никто не знает в принципе. И не только нейтрино. Нам было достаточно того, что мы состоим из протонов, электронов и нейтронов. Такой набор нас вполне устраивал – всё, что касается нас в жизни, касается только этих частиц. Но в ХХ веке наоткрывали и других – и более тяжелых, и более легких – и никто не понимает, для чего они нужны. И это большая проблема: мы не понимаем, как устроен наш мир. Есть наблюдения, на основе их теоретики строят модели, но это подобно тому, как ботаники до теории эволюции описывали листочки, цветочки...

Наблюдение состоит в том, что если электрон, взаимодействуя с материей, теряет заряд, то он передает часть своих свойств некоторой нейтральной частице. Это выяснилось еще в 30-е годы, и назвали эту частицу нейтрино. Долгое время не могли ее экспериментально обнаружить, к этому шли десятки лет. А когда нейтрино удалось зарегистрировать, выяснилось, что нейтрино, рожденное от электрона, при взаимодействии с большим детектором рождает тоже электрон. А если мюон так же сделал – превратился в нейтральную совершенно невидимую частицу, и эта частица дальше провзаимодействовала с большим детектором, – то получается мюон, а не электрон.

То же самое происходит и с парой тау-лептон – тау-нейтрино. И люди поверили, что есть какой-то, данный нам от природы, закон сохранения, который не позволяет парам таких частиц смешиваться между собой, менять своих партнеров. Всё как у людей. И верили в это долго, а потом обнаружили, что далеко не все электронные нейтрино, которые образуются на солнце, долетают до земли. И встал вопрос: что с ними происходит? И оказалось, что нейтрино всё-таки, даже если оно родилось как электронное, по дороге может превратиться в мюонное или в тау-нейтрино. То есть, как и в жизни, пары частиц иногда смешиваются. Этот эффект обнаружили экспериментально в начале нулевых годов, но Нобелевскую премию очень редко дают за что-то сразу после открытия, поэтому ее дали только сейчас.

Зачем такое смешивание пар частиц нужно в природе, никто не знает. Аналогичное смешивание происходит и в парах античастиц, например, позитрон-антинейтрино. Однако, если смешивание пар частиц и пар античастиц происходит с разной вероятностью, то в результате не сохраняется симметрия между материей и антиматерией.

Есть другой большой вопрос, на который мы не можем ответить: почему вселенная состоит из материи, а антиматерии в ней нет? И единственная зацепка, чтобы ответить на этот фундаментальный вопрос, состоит как раз в том, что во взаимодействиях, где участвует нейтрино, симметрия между материей и антиматерией не сохраняется; это позволяет предположить, что если во вселенной на ранних этапах ее развития существовали в равной мере и материя, и антиматерия, то в результате вот этой слабой асимметрии в конце концов выжила материя. Это только гипотеза – возможно, что всё устроено по-другому.

– Почему за рубежом нет такого масштаба фальсификаций?

– Это зависит от баланса между здравомыслием и нездравомыслием в обществе. Если атмосфера находится под давлением нездравомыслия, то люди потихоньку сходят с ума – вот у нас в стране они сошли с ума в этом направлении, а может это выразиться и в чем-то другом – в массовом терроризме, например. Это непредсказуемо. Нельзя обманывать людей постоянно, нельзя говорить, показывая на черное, что это белое. Вернее, можно, но недолго.

Вообще, очень радует то, что практически во всём мире наука сейчас процветает, в цивилизованном обществе есть понимание, что будущее – за знанием, а не за добычей нефти. Приезжаешь куда-то в другую страну, человек узнаёт, что ты профессор, и восклицает: «О-о-о, профессор!» А у нас же как? «Профессор? Так ты чего, на рынке торгуешь?» То есть профессор – значит такой нищий, не нужный никому человек.

– Думаете, это когда-то поменяется?

– Думаю, что да, поменяется со временем, при условии, что здравого смысла будет больше, чем больных фантазий.